Этот город ветров заполнил все. Пространные зеленые луга, сизая лента реки – все покрылось серебром стеклянного снега и сиянием отполированного металла. Но это вовсе не смерть, и в каждом отзвуке слышится песня. В каждом лучике солнца здесь плещутся миллионы его отголосков, разбрызганные фасеточными стенами кривых зеркал небоскребов, а в каждом вдохе-выдохе живет легкость. И каждый новый порыв сквозняка обещает: еще капельку, маленький, и ты полетишь. Сделаешь ли шаг со стремительной линии крыши, поймаешь ли восходящий поток на утренней, еще не запруженной сотнями серых лиц улице, просто ли разбежишься и бросишься в небо – не важно. Ведь твое небо – весь этот мир. Кипение жизни, ее мерный поток у тебя не отнимет никто. А яркие краски дня и приглушенная пастель вечеров просто сами идут тебе в руки, когда музыка из дышащего на ладан транзистора и завывание саксофона возле кабака на углу дергает неприкрытые нервы пытливой, открытой души. Которую, впрочем, не так уж легко и поймать.
Ветер треплет одежду, ветер полощет волосы. Обособленность, с которой он заглядывает в глаза каждому встречному в вечном поиске узнавания, вовсе не делает его похожим на приблудившегося щенка. Нет, для собак ничего не значит золотой цвет пшеницы и синь яркого неба, и вовсе не потому, что собаки не различают цветов.
Этим ветреным утром все звенело предчувствием необратимого. Небо резало чистотой практически безызъянного кристалла лазури, а город сиял ярче восходящего, умытого дистиллированными росами солнца. И ветер постоянно подталкивал в спину, распушившая медовые кисти волос, путая в них и сбивая с пути ровно до того, как этот путь не прервался на…
- И—извините, - торопливые, рваные движения тонких рук, пытающихся укротить растрепавшееся безумие, успокоить зазвеневшую камертоном беспокойства струну и… Да, прочесть тот загадочный шрифт Брайля, которым строчит черная, - наверняка черная! – мягкость пальто, тепло и чуть насмешливый взгляд светлых глаз. Того, кого он не знал никогда, но, кажется, ждал от начала времен.